Представляем нашим читателям первый перевод главы из книги Мурада Вильфрида Хофманна «Ислам как альтернатива», в которой бывший немецкий дипломат, принявший ислам, проводит глубокий анализ полуторатысячелетней истории взаимодействия ислама и западной цивилизации.
Когда его жизнь подходила к концу, Пророк ислама отправил послов к правителям окружающих стран, таким как абиссинский Негус, Хосров II из Персии (590—628) и император Восточной Римской империи Гераклиос (610—641). Тем самым Мухаммад в простой и недвусмысленной форме предложил им на благо их самих и их народов принять ислам.
С этим эпизодом дипломатической истории начинаются отношения между исламом и Западом — отношения, которые никогда не прерывались, но никогда и не были спокойными и, несмотря на плодотворные контакты в хозяйственной и духовной областях, постоянно носили отпечаток конфронтации — вот уже 1400 лет.
На заднем плане исторического христианско-исламского конфликта пытаются разглядеть Восток и Запад, Азию и Европу, но не как комплиментарные, а как противоположные и даже враждебные миры, которые противостоят друг другу со взаимным страхом и непониманием. Коллективная память обеих сторон является ясной.
Ход истории и прежде всего быстрота и охват раннеисламской экспансии объясняют многое: сразу после смерти Мухаммада в 632 году исламскими стали Сирия и Палестина (634/35), Персия (637), Египет (643—649), Армения (652), Кипр (653), Магриб (с 670) и даже Испания (с 711 г.). Уже в 688 г. состоялась первая осада Константинополя. При этом присутствовал ещё живой знаменосец Айюб — сподвижник Пророка.
Понятно, что, взирая на эти успехи, Запад охотно придерживается того мнения, что ислам — агрессивная религия, распространявшаяся «огнём и мечом». При этом верно, что окружающие христианские и иранские земли ничего не могли противопоставить бесстрашной ревностной вере ранних мусульман. Понятно и то, что небольшое число воинов ислама не смогло бы покорить столь огромные области, если бы население не переходило на их сторону в массовом порядке.
Среди многообразных причин этого была одна очень важная, которая не льстит западному самосознанию: гетеродоксальные христиане Востока и Запада — среди них ариане и донатисты — принимали исламское учение, поскольку они также не верили в божественность Иисуса и в Троицу. Впрочем, в XXI веке ислам распространился в Сенегале, Мали, Гане и Чаде без огня и меча, и сегодня мирно утверждается по всей Чёрной Африке.
Преображающая мир динамика мусульман охватила тогда также науку и культуру. Они добились выдающихся успехов во всех областях естественных и гуманитарных наук — в математике, оптике, ботанике, хирургии, офтальмологии, гигиене, лексикографии, историографии, социологии и в развитии забытой на Западе аристотелевской философии. В этих и других областях исламская цивилизация затмевала Запад в период IX—XIV столетий. Вспомним хотя бы Ар-Рази (Разеса), Аль-Бируни, Ибн Рушда (Аверроэса), Ибн Сину (Авиценну), Ибн Халдуна, Ибн Баттуту и Аль-Хорезми. После того как мусульмане в 732 г. были остановлены во Франции, западный мир перешёл в контрнаступление (Крестовые походы в течение XXI—XXIII вв. и испанско-португальская Реконкиста).
При этом что означает «огонь и меч» по-христиански, довелось узнать византийским христианам при завоевании Константинополя латинянами в 1204 г.
Затем Западу снова пришлось испытать страх, после того как Османы захватили Константинополь (1453), и их войска дошли до Вены через Балканы (1529 и 1683 гг.).
С этими эпическими столкновениями, казалось, было покончено, начиная с XVIII века. С этого времени до сегодняшнего дня оба мира драматически отходили друг от друга. Запад после Ренессанса и эпохи Просвещения пережил прямо-таки взрывное научно-технологическое развитие, предоставившее ему перед лицом остального мира чудовищную экономическую и военную мощь и превосходство, что было воспринято как доказательство общего лидерства христианской цивилизации.
Параллельно с этим исламский мир впал в такое невежество, летаргию и декаданс, что стала неизбежной произошедшая в XIX веке колонизация империалистическими западными державами. В 1924 г. вполне можно было поверить, что Ататюрк ликвидацией халифата нанёс исламу смертельный удар.
С середины этого столетия вообще считалось вопросом времени превращение западной культуры в мировую в качестве «обязательного образца» (Теодор фон Лауе) при трансформации всех других. Человек будущего от Сеула до Санкт-Паули должен был носить джинсы, есть гамбургеры, пить кока-колу, курить «Мальборо», говорить по-английски, смотреть CNN, жить в баухаузах, принадлежать к демократическому государству и, вероятно, pro forma к христианской конфессии.
До сегодняшнего дня ломают голову над причинами упадка исламского мира. По моему мнению, для этого существуют три основные причины:
1
В XIII веке ислам подвергся одновременному нападению христианского мира и монголов и был поражён в самую голову, ибо почти одновременно оказались захвачены оба центра мусульманской культуры того времени — Кордова в 1236 г. и Багдад в 1258 г. Исламский мир до сих пор не оправился от этой катастрофы.
2
В XIV столетии в исламском законоведении, а потом и в культуре вообще, утвердилось представление, что всё, достойное познания, уже известно и лучше понято предшествующими поколениями, бывшими более близкими к источникам [авторитета]. Это привело к основанной на подражании книжной учёности (таклид) и всеобщей неисламской стагнации духовной жизни.
3
Наконец, самая важная третья причина лежит не в исламском, а в западном мире: нельзя отрицать, что его колоссальный материальный подъём с XIX столетия был неразрывно связан с постепенным падением христианской веры. Двигателем столь научно и экономически успешного сциентизма и позитивизма этого «столетия без Бога» была хотя и не всегда атеистическая, но почти всегда направленная исключительно на посюсторонний мир агностическая установка, апостолами которой в её банализированной форме стали Фейербах, Маркс, Дарвин, Ницше и Фрейд. С тех пор научный рационализм, для которого значимостью обладало только то, что воспринимается органами чувств и подлежит количественному подсчёту, превратился в доминирующую официальную идеологию Запада. Вера в Бога стала лишь терпеться как всего лишь вероятностная гипотеза a la Swinburn. Всё, что относится к последним вопросам [бытия], оказалось табуизировано как «магия вытеснения смерти» (В. Фрейд).
В XX веке этим движением оказались охвачены и массы. Как результат внушённого им субъективизма и релятивизма они пришли к плоскому фактическому атеизму с его новыми идолами: властью, деньгами, красотой, популярностью, сексом. С тем, что естественные науки в противоположность вытесненной ими религии некомпетентны в вопросах смысла [жизни], смирились, при этом, однако, полагая, что со временем они исчезнут как «продукт распада» вместе с иррациональной христианской верой.
Эта утрата трансцендентного измерения, этот вульгарный материализм на Востоке и Западе вызвал алчный гедонизм лишённого сдерживающих границ человека, который считает свой чувственный мир мерой всех вещей и ожидает потребительского рая на земле от непрерывного «прогресса». Сюда внесло свою лепту индустриальное общество, чьими высшими экономическими императивами являются: рост, рентабельность, полная занятость, максимизация прибыли, специализация.
Альфред Мюллер-Армак описал этот когерентный процесс в своей книге «Религия и хозяйство» (1959) в ещё более кратких словах:
«Поскольку человек покупает свою свободу отрицания Бога ценой принуждения — населить свой мир идолами и демонами, — история веры является… неполной без неверия. Бог как высшая ценность оказывается заменён идолами, которые ведут к прогрессирующей утрате подлинного бытия. История извращения веры, история псевдорелигий — это история разрушительных, вызывающих катастрофу сил».
Подобным образом мотивированной, сосредоточенной посюсторонней динамике не могла политически противостоять ни исламская, ни какая-либо другая религиозная культура. Поэтому — что касается третьей причины исламской «отсталости» — будет ложным вопрошать, что в Новое время у мусульман «пошло не так» — «не так» обстояли дела у Запада!
Однако в 60—70‑е годы вопреки ожиданиям обе стороны пришли к эпохальному перелому в развитии. Потрясённый кризисом ислам не сошёл в могилу. Наоборот, он оказался настолько жизнеспособным, что многие снова стали верить, что его надо опасаться. Западное же индустриальное общество впало в кризис.
Это случилось неожиданно: сегодня мы воспринимаем обе тенденции развития как необходимость. Такие социологи, как Даниэль Белл, заметили, что экономический успех капиталистического развития подрывает те самые ценности (и образ действий) протестантской этики по Максу Веберу, на которых он основывается. Этот саморазрушающийся механизм можно распознать по тому, что такие добродетели, как прилежание, бережливость, дисциплина, терпение, братская помощь и мужество в обществе всеобщего благосостояния превращены в нечто негативное или же заменены новыми ценностями и образцами поведения, которые в такой же степени являются «постиндустриальными», в какой — при условии их всеобщего распространения — не могут более быть основой индустриального общества.
Так, индивидуализм превратился в нарциссизм, братство — в парарациональное коллективное поведение на рок-концертах, самоопределение — в моральную анархию, либерализм — в либертинаж, толерантность — в ценностное безразличие, соревновательность — в потребительскую гонку, равенство — в уравниловку (вместо равных шансов — равный результат), чувствительность — в плаксивость, предусмотрительность — в подсчёт рисков, опасения — в страх, эрос — в сексуальную этику, усердие — в трудоголию, гибкость — во вражду к традициям. Короче говоря, как заметил Марсель Босе в 1984 г., дело неизбежно закончится подобными извращениями, если такие ключевые факторы, как рациональность, свобода и любовь не будут уравновешивать друг друга. Можно легко это понять: рациональность без свободы ведёт к «Архипелагу ГУЛАГу», а рациональность без любви — к Аушвицу; свобода без любви приводит к эксплуатации человека человеком, свобода без рациональности — к саморазрушению.
Современная «сцена» во всех индустриальных государствах знает такие симптомы дисфункции, символизируемые «зелёными» нонконформистами, ищущими альтернативу системе, которой они обязаны своим благосостоянием и своей свободой. Тем не менее эти молодые люди посредством своих специфических проблем и исканий («hang-ups») демонстрируют нечто фундаментальное: структурный страх, потребность в убежище, протест против скрытого давления гипертрофированной технологии, восстание против «террора потребления» и обожествления рациональности, будь то в экономике, будь то в атомной стратегии.
Тем самым они демонстрируют, что невозможно отнять у человека его трансцендентальную привязку, чтобы не повергнуть его в «свободу проклятого», бессмысленную ввиду отсутствия ограничений.
Посмотрим только на неё, эту жертву индустриального общества, внешне свободного от ценностей! У неё есть всё: автономия, жизненное обеспечение от колыбели до могилы, секс без табу, наркотики почти по выбору, много свободного времени и все возможные права человека. Но она чувствует экзистенциальную пустоту, тоскует по теплу в общине и по гуру, излучающему авторитет. И за этим скрывается всё более настоятельный вопрос о смысле.
Он является причиной новой вспышки религиозности как «психо-бума многообразных сект и их крайне субъективистских смутных воззрений» (Роземари Штейн), который заставляет официальную церковь задуматься о своём мистическом потенциале. Это движение к эзотерике и «Jesus-trip» может идти странными путями. Раньше или позже оно как поиск альтернативы и полноценной религии всё же наталкивается на феномен возрождающегося ислама — а он как раз понимает себя как третий путь между утопией западного и восточного материализма.
Обратное развитие в исламском мире началось с движений за независимость XX столетия. В лице Алжира (1962 г.) последнее колонизированное мусульманское государство (кроме Палестины) вернуло свой суверенитет. Эти молодые государства и их герои — Мухаммад Али Джинна, Гамаль Абд аль-Насер, Ахмед Бен Белла, Хуари Бумедине — сначала подражали западной модели: либерализм, национализм, социализм, коммунизм. Ислам внешне пока ещё не играл особенной роли, ибо ранние арабские националисты были так же нерелигиозны, как и ранние сионисты. Как алжирское FLN, так и тунисский «Новый Дустур» были на уровне своего руководства светскими организациями. Это продолжающееся после достижения независимости приспособление к Западу, по сути, соответствовало кемалистской доктрине и идеалу европеизированного, современного мусульманина, как Мухаммад Арко во Франции или Бассам Тиби в Германии.
Но все эти эксперименты потерпели крах из-за своей неспособности справиться с ростом населения, внешнеполитической слабостью, утечкой капитала, непотизмом, коррупцией, долгами и миграцией интеллектуалов, хотя были многочисленные попытки решить проблему сообща: Арабская Лига (1944), Организация Исламская Конференция/OIC (1969), Совет Залива (1981), Магрибское Объединение/UMA (1989).
На этом фоне в начале 70‑х гг. возник с тех пор постоянно анализируемый феномен реисламизации с его аспектами исламизма («исламийа»), фундаментализма и интегризма, которым в этой книге посвящена отдельная глава.
Сначала многие полагали (или надеялись), что речь идёт только о движении социального протеста. Эта точка зрения, которая видит возрождение ислама как функцию технологической отсталости, доказывает только неспособность аналитиков постичь религиозный фактор. Очевидно, этого понимания не хватало для людей, всерьёз воспринимающих собственную религию, даже когда они благожелательно относились к исламскому миру с позиций романтики Третьего мира.
Между тем Бассам Тиби разъяснил, что понятие «реисламизации» содержит ложную предпосылку, ибо ислам как система веры и отношений даже в Турции никогда не исчезал (разве что у некоторых «интеллектуалов», имеющих западное образование), но при «скудном кино модернизации» (Арнольд Хотингер) всегда сохранял своё значение.
Сегодня надо признать, что феномен новой манифестации ислама должен быть понят как возврат сакрального в публичную жизнь.
Гиллес Кепель обозначил это в названии своей книги как «Реванш Аллаха».
С этим логически связан упадок западного модерна. Исламский мир рассматривает западный разрыв с трансцендентным как урезание человеческих возможностей и отвечает на него противоположным проектом, провозглашающим конец европоцентризма.
После гибели коммунизма мир с идейно-исторической точки зрения снова биполярен.
Этому не противоречит то, что возрождение ислама даёт угнетённым мусульманам Третьего мира шанс вернуться к корням и вновь обрести себя, вернув тем самым себе былое достоинство: через выход из состязания с Западом в области потребления (которое всё равно невозможно выиграть). Наоборот: цепь унижений арабского мира, кажущаяся бесконечной, прежде всего в Палестине, подготовила политическую почву для религиозно-морального сопротивления.
Конечно, в исламском мире также есть «исламистские» силы, использующие религию прежде всего для преследования политических целей и оправдания [своих действий]. «Исламские» террористы относятся к их числу. После революции в Иране (1979) и войны в Заливе (1990—1991) многие пришли к такому образу действий, «который повредил исламу так, как вряд ли что-то иное в этом столетии» (Вольфганг Гюнтер Лерх).
Фактически Запад и Восток снова, как много раз в их истории, стоят перед грудой черепков. Во время войны в Заливе мусульмане в Европе и США испытали такой же страх, как и европейцы в Магрибе и на Ближнем Востоке. Казалось, что та и другая сторона стояли перед эпохой новых Крестовых походов. О христианско-исламском диалоге уже не шла речь; наоборот, ислам был демонизирован так, что дальше некуда.
Из этой в общем-то трагической 1400-летней истории отношений между исламом и Западом можно извлечь урок, что оба мира — тем более в век оружия массового уничтожения — должны толерантно относиться друг к другу, если хотят сохранить мир на планете. Это случится тем легче, чем лучше Запад поймёт ислам, а ислам — Запад. Стоящие на этом пути «целостные, культурно обусловленные познавательные барьеры» (Вольфганг Слим Фрейд) пытается преодолеть данная книга.
Перевод с немецкого: Амин Рамин
